Предлагаем вашему вниманию произведение известного российского писателя Александра Проханова, посвящен­ное Пскову, его духовному прошлому и настоящему, доро­гим для автора людям. Из содержания рассказа видно, что связь современного человека с верой, традицией и духов­ными истоками России гораздо крепче и сильнее, чем по­рой это кажется нам самим.

Рос я без отца, сложившего голову под Ста­линградом. И без братьев - мама и бабуш­ка взращивали меня среди голода, разрухи, не давая погаснуть последнему огоньку нашего побитого рода. Псковские друзья были мне от­цами и старшими братьями. Теперь, когда их нет на земле, я чувствую их присутствие в себе постоянно, как тайные слезы, любовь, сокро­венную веру в бессмертие, в грядущую, нам уготованную встречу. Под стенами Изборской крепости с каменными крестами, бойницами, крохотными, растущими из развалин береза­ми. Или наТруворовом городище, на каменных ступенях маленькой, драгоценно-белой Ни­кольской церкви, куда в жару приходили овцы, и мы, окруженные их пыльными горячими тела­ми, зелеными библейскими глазами, смотрели на озеро с плавающим лебедем. Иногда просы­паюсь и вижу себя молодым в разрушенном ко­робе мальского храма. Старательно приклады­ваю рулетку к щербатым стенам, обмеряю ап­сиду, проем окна, остатки каменных шершавых столпов. Бережно заношу контуры храма на не­умелый чертеж, выполняя поручение любимого друга, реставратора Бориса Степановича Ско­бельцына, для меня - просто Бори. И он сам вдалеке приближается ко мне по цветущей го­ре, машет ржаным колоском. Не дойдя до церк­ви, делает несколько снимков, прицеливаясь в меня стареньким «Киевом», изгибаясь в стран­ный иероглиф, похожий на большого журавля. Выхватывает из сияющего пространства исче­зающую секунду, которая ныне, как засушен­ный цветок, лежит в моей коллекции фотогра­фий, сделанных замечательным художником.

Говорят, что Андрей Рублев внес в русское средневековье, в пору Московской Руси, лучис­тый свет Возрождения. Утверждают, что Пуш­кин под угрюмые своды тяжеловесной Российской империи привнес ослепительную радость Ренессанса. Быть может, в «красной» советской империи, в ее северо-западном уголке, во Пскове, явилось краткое чудо Возрождения, привнесенное в железную музыку жестокого века горсткой ликующих, гениальных людей, к которым принадлежал Скобельцын.

Они вернулись живыми с самой жестокой войны, иные израненные, другие сотрясенные ужасом потерь и страданий. Вырвались опа­ленные из огнища, не веря в чудо спасения, обожествленные великой Победой, страстно желая восполнить бессчетные смерти, наде­ленные избыточно энергией павшего на войне поколения. Из окопа - в аудитории ленинград­ских институтов, а оттуда - во Псков, на закоп­ченные руины церквей, на изглоданные башни монастырей и крепостей, на которых еще вид­нелось: «мин нет». Вся их страсть и любовь, за­поздалое ожидание чуда раскрылись в работе по воссозданию храмов, среди восхитительной псковской природы. Намеленные, с блеклыми фресками стены, их живая неостывшая древ­ность, и Ангел Победы, витавший над русской порубежной землей, возвысили этих людей, многократно умножили их таланты и знания, поместили в них светоносные силы, сделали людьми Возрождения.

Скобельцын неутомимо ходил по псковской земле, исхаживая ее, как землемер. Мерил ее вдоль и поперек длинными, не знавшими уста­ли ногами, словно высчитывал шагами рассто­яние от церкви до церкви, от горы до горы, от озера до озера, отыскивая спрятанный клад, обозначенный на каком-то, ему одному ведо­мом чертеже. Я едва поспевал за ним. Глядел, как он шагает, увешанный аппаратами, с поле­вой военной сумкой, где хранились обмеры дворянской усадьбы или монастырского погос­та. Видя, как я устал, он оборачивался краси­вым, глазастым, загорелым лицом. Белозубо хохотал, бодрил, трунил, звал в цветущее поле, на травяное ветряное городище, в красные со­сняки, уверяя, что клад будет найден. И клад открывался.

Земля, по которой ходил Скобельцын, от­крывала ему свои сокровенные долины, ручей­ки, небывалые просторы, разноцветные каме­нья, придорожные кресты, заросшие лесом, брошенные монастыри и погосты, тускло-золо­тые иконостасы, шумные ливни, падающие в цветущие льны, сахарно-белые льдины, плыву­щие по Великой вдоль стен Мирожской обите­ли, бесконечную красоту облаков над шатрами кремля, над крестьянскими избами, над разли­вами вод у Залита, когда из облака вдруг пада­ет прозрачно-синий шатер лучей, шевелит ло­пастями, как Божьими перстами, словно ищет кого-то, пока не загорится ослепительно бе­лый, на зеленой горе, псковский храм. Земля искала своего певца, своего художника - и на­шла его в моем друге. И он сам, ленинградец, горожанин, уроженец иной культуры, иной им­перской идеи, неустанно пылил по псковским проселкам, отдыхал на сеновалах, пил из ручь­ев и колодцев, покрываясь смуглым загаром, белесой пылью, тусклой сединой. С каждым по­ходом, с каждым рисунком и фотоснимком, с каждой обмерянной и отреставрированной усадьбой и церковью становился сыном этой земли, ею самой. Питался ее тайными живо­творными силами, говорил ее таинственным живым языком.

Когда я смотрю на картину Рериха «Панте­леймон Целитель», писанную на мальских го­рах, где чудный старец идет над озером среди разноцветных трав и камней, я вижу Борю -прислонился к огромному нагретому солнцем камню, с которого вспорхнула малая бесшум­ная птичка.

Во Псков, полюбоваться на храмы, приезжа­ли из других городов ревнители старины: архи­текторы, писатели, студенты. Скобельцын во­дил их по городу, как проповедник, открывая их жаждущим, наивным душам таинство веры. Вел по Запсковью, Завеличью, увозил в Изборск и Печоры. Из его уст они слышали имена церк­вей, как имена псковских посадских: «Василий на горке», «Никола со Усохи», «Илья Мокрый», «Никола на городище». Он говорил о церквях, как говорят о людях, о живых, одушевленных, неповторимо-разных, со своим нравом, характером и судьбой, проживших долгий век среди озер, облаков и зеленых нагорий.

В первые годы нашей дружбы он не был ре­лигиозным. Не веровал в канонического Бога. Не трактовал храм, как образ Мироздания, вме­стилище Божественной идеи, чувствилище, че­рез которое вставшие на молитву люди позна­ют Бога Живого. Он рассматривал церковь как техническое, архитектурное сооружение. Оце­нивал его геометрию, конструкцию столпов и сводов, крепость замковых камней, прочность и надежность барабана, устойчивость апсид, гармонию закомар. Он видел в храме акустиче­ский прибор в виде голосников - вмурованных в стены глиняных сосудов-резонаторов, усили­вающих глас поющих. Исследовал оптику хра­ма, когда в оконца, на разных высотах, в разное время дня, проникал в церковь луч солнца - на восходе, на закате, в сияющий полдень. В под­клети он искал валуны, не подверженные дей­ствию грунтовых вод и подземных ключей. В звонницах, много раз перестроенных, отыс­кивал первооснову, созвучную с изначальным замыслом.

Но инженер, архитектор, любивший в инсти­туте рисовать самолеты и корабли, он был ху­дожником, ощущавшим красоту храма. Чудо его появления. Божественную простоту, руко-творность. Теплоту слепленных руками стен, напоминающих беленые русские печи. Челове-коподобие - выпуклые груди апсид, округлая шея, крепкая, ладная голова, мягкие складки одежд, которые у земли соединяются с зеленой травой. Он ощущал абсолютную точность, с ка­кой был поставлен храм, соединяющий гору, реку и небо. Необходимость, неизбежность, с какой архитекторы древности завершали со­творенный природой ландшафт.

Он реставрировал церковь. Возвращал ей первозданный облик. Перед этим просиживал в архивах, рылся в церковных книгах, перелистывал летописи и воспоминания земских краеве­дов. Мерил, делал чертежи, рисовал, фотогра­фировал, прежде чем позвать каменщиков, плотников, кровельщиков возвести вокруг раз­валин строительные леса и начать реставра­цию. Каждая воссозданная им церковь - это Лазарь Воскрешенный, к которому прикосну­лись любящие, чудодейственные руки Скобель­цына. И повторяя работу своих верящих, рели­гиозных предтеч, благоговея перед ними, пе­ред их созданием, перед божественной приро­дой, он, храмоздатель, испытывал религиозное благоговение перед жизнью, в которой через Истину, Красоту и Добро проявляется Божество.

Через много лет его отпевали на старом псковском кладбище. Сквозь синий кадильный дым я смотрел на его строгое неживое лицо, на бумажный венчике поминальным напутствием, что обрамляло его холодный лоб. И было в нем странное сходство с церковной главой, по кото­рой неведомый псковский мастер пропустил бегущую строчку орнамента.

...Не один Скобельцын был певцом и ревни­телем псковской земли. Но и его друг - рестав­ратор Всеволод Петрович Смирнов, воссоздатель кремля и Печор, отковавший медный пра­пор, что гремит на ветру под стенами Давмонтова города, отчеканивший образ Великомуче­ника Корнилия, что вмурован в стену Печор, -мудрец, весельчак, труженик, своей могучей статью похожий на Покровскую башню, его лю­бимое детище на берегу Великой. И конечно же, Гейченко- кудесник, ревнитель, поднявший из праха Михайловское и Тригорское, однору­кий инвалид Великой войны, озаренный Пушки­ным, как Ангел Хранитель с одним крылом, вы­росшим на месте оторванной руки, витавший над Соротью и городищем Воронич. И Творогов - собиратель рукописей, хранитель усадебных библиотек, знаток старины, склонявший свои пыльно-серебряные тяжелые кудри над руко­писными житиями. И археолог Гроздилов, при­езжавший каждое лето из Эрмитажа копать древний Псков, его полуистлевшие деревянные мостовые, полусгоревшие черные срубы, ка­менные фундаменты исчезнувших храмов, меч­тавший, вслед за новгородцами, найти берес­тяную грамоту, - нашел, наконец, подслоем ве­ковых отложений начертанное на бересте по­слание. И Лев Павлович Катаев - московский архитектор, друживший, как и я, со Скобельцы­ным и Смирновым. И ленинградский писатель Радий Погодин. И московский художник Петр Оссовский, попавший однажды на остров За­лит и с тех пор по сей день рисующий его кам­ни, кручи, лодки, небесные знамения, неведо­мые, встающие над островом светила, загадоч­ные письмена, всплывающие на неоглядных во­дах. Сюда приезжал Лев Гумилев, войдя в псковское братство, здесь, в Пскове, проверяв­ший свою теорию пассионарности, когда вдруг из Космоса упал прозрачный таинственный луч на обгорелые руины и унылые пепелища и явил на свет когорту неистовых, неутомимых твор­цов, создавших заново чудный град.

Псков тех лет был центром притяжения для всей культурной России. Всяк побывавший здесь встречался с чудом. Словно огромный го­лубой мотылек легко касался его крылом, и он, преображенный, уносил легчайшую пыльцу, де­лавшую его человеком «не от мира сего». И я, постаревший, на своем утомленном лице несу драгоценные пылинки, оставленные псковским голубым мотыльком.

Это была удивительная пора в истории Родины, когда страна, исцелившись от огром­ных хворей и бед, отдохнув от надрывных тру­дов, вдруг расширилась в высоту и глубину. Ус­тремилась в пространственный Космос, строя космодромы, ракеты, космические корабли, научая первых своих космонавтов. И одновре­менно, сделав глубокий вздох, устремилась в Космос духовный, в свою историю, веру и кра­соту. Два эти Космоса готовились встретиться - ракеты, похожие на белые колокольни, и со­боры, стремящие в лазурь свои кресты и ма­ковки, сулили стране небывалое будущее. Гага­рин, Леонов, Титов были космонавтами мате­риальной Вселенной. Скобельцын, Смирнов, Гейченко были космонавтами духовной России. Выразители высшего смысла русской истории.

...Два друга и единомышленника, Скобель­цын и Смирнов, два художника, соседи по дому, сослуживцы по реставрационным мастерским, почетные граждане города Пскова, окруженные поклонниками и поклонницами, принимавшие в оба своих дома паломников из обеих столиц, пример для творческого подражания, образец бескорыстного служения и братского едине­ния, оба они вдруг поссорились вдрызг, так что не переносили друг друга на дух, не разговари­вали, перебегали при встрече на другую сторо­ну улицы, приходили в ярость, когда остальные друзья хотели их примирить, за глаза осыпали друг друга беспощадными, без выбора слов, упреками.

Природа этой ссоры была неясна, поводы ее были пустяшны. Быть может, она гнездилась в стремлении каждого быть единственным вы­разителем «псковской идеи», в единственном числе представлять ее перед миром. Двум ху­дожникам и творцам было тесно в одном горо­де, в одном историческом времени, и они, по­вторяя горький опыт предшественников, впали в желчное, изъедающее неприятие друг друга.

Мы, их друзья, горевали. Поклонники, со­здавшие миф о «псковской гармонии», о «рай­ском бытие», о мудрецах и философах «псков­ского братства», кручинились,сетовали. Кончи­лась гармония, кончился Ренессанс. Наступили сумерки. Все затмили близкие неизбежные бе­ды, надвинувшиеся на страну. Оба старились, болели, тускнели лицами, погружались вместе со всей остальной страной во мглу.

Так было угодно Кому-то, Кто вывел их жи­выми из кромешной войны, привел обоих во Псков, указал перстом на святые руины, про­стер над ними благословляющую длань, сделал творцами, счастливцами, обладателями бого-откровенных истин, а потом разлучил, разде­лил, поставил между ними стену повыше стены Давмонтова города, - так было угодно Судьбе, чтобы оба в одно время оказались в одной больнице, на разных этажах, сраженные одной и той же болезнью.

Боря умирал, впадал в забытье. В краткие минуты просветления тужил о незаконченной выставке, о жене и детях. Снова, усыпленный наркотиком, погружался в сумеречность, не узнавал никого. За полчаса до кончины к нему спустился Смирнов. Уселся на край кровати, глядя на бредящего, отходящего друга. На краткий миг Боря пришел в себя. Узнал Смир­нова. Не имея сил говорить, протянул ему руку. Тот принял ее. Держал в ладони, пока Боря не испустил дух. Они примирились в последние минуты перед Бориной смертью, за которой следом пришел черед и Смирнова. И это тоже было угодно Богу, в этом было назидание, прит­ча о жизни и смерти, которую мы, покуда жи­вые, непрерывно разгадываем.

...Эпоха псковского Ренессанса кончалась вместе с другой, огромной эпохой. Два Космо­са, в которых отыскивала себя страна, Космос материальной Вселенной и Космос бесконечно­го Духа - не встретились. Перестройка, перест­раивающая рай в ад, мощь в бессилие, державу в мусорную яму истории, подходила к своему триумфальному завершению. Боря мучился фи­зически и душевно, объясняя свой телесный не­дуг болезнью страны. Работал как никогда, гото­вил выставку за выставкой, систематизировал свой огромный фотоархив, записи, письма. «Прибирал горницу» перед тем, как уйти.

С Левой Катаевым мы приехали к нему во Псков и втроем отправились в Устье, где на кру­че, сияющими очами в Псковское озеро, стояла белоснежная Никольская церковь, любимое творение Бори. Длинная старая лодка лежала на берегу носом в бурьяне, ветхой кормой в го­лубом мелководье. Быть может, в ней много лет назад мы сидели с Борей, и я слушал сонеты Шекспира, и мимо краснолицые гребцы везли в ладьях копны зеленого сена.

Мы сели втроем в лодку. Мимо проходил случайный прохожий. Боря передал ему аппа­рат, попросил сделать снимок. «Ладья отплыва­ющая» - так называю я этот снимок, где двое из нас уже уплыли в бесконечный разлив, и только я задержался, терпеливо жду перевозчика, всматриваюсь в блеск вод, где исчезли мои друзья.

Борю хоронили поздней морозной осенью на старом псковском кладбище. Гроб стоял у открытой могилы. Священник служил панихиду. Мерцала в стаканчиках поминальная водка. Бо­ря лежал среди кипы замерзших пышных цве­тов, строгий, с серебряной бородой, отчужден­ный от нас. Внезапно, сквозь кадильный дым, песнопения, колыханье толпы, из неба прянул голубь. Слетел прямо в гроб. Встал на груди у Бори. И это было чудо, это было знамение. Продолжение притчи о Жизни и Смерти и о гря­дущем Воскресении. «Святой дух», - тихо ска­зала женщина.

Николай Рерих. Старый Псков, 1922

Через много лет я явился в Псковско-Печерский монастырь. Прошел сквозь надвратную церковь Николы, столь любимую художником Рерихом, где сейчас, в теплом сумраке, мягко пылают лампады перед образами иконописца Зенона. Спустился по брусчатке «кровавой до­рогой», по которой Грозный Царь нес на руках обезглавленное тело Корнилия, обагряясь кровью, ужасаясь своему злодеянию. Монастырь поместился на дне глубокой промоины, на ру­чье, и стены его и башни, подымаясь на обе сто­роны вверх, образуют подобие могучих крыль­ев. Сама же птица - разноцветная, перламутро­вая, сидит внизу, на гнезде. Готовая взлететь, тянет к солнцу сияющие купола, волна за вол­ной, дышит белизной, синевой, золотыми звез­дами, прозрачными, как лучистый дождь, крес­тами. Ликование, радость. Яблоки наливаются в высоком монастырском саду. По лестнице вниз спускается процессия монахов, черные клобу­ки, мантии, тяжелые бороды. Настоятель несет впереди золоченый потир. Шествуют, словно спускаются с небес. Погружаются в зелень гус­тых деревьев. Исчезают, словно проходят сквозь монастырские стены в окрестные поля и леса, в бесконечность, не касаясь земли, неся перед собой золоченый лучик света.

Звонница - белый каменный великан, дер­жит в могучих руках гремящие колокола. Мона­хи с земли тянут верви, раскачивают тяжелую медь. Действуют ногами, вставляя стопу в ре­менную петлю. Бьют руками, натягивая круче­ный канат. Качаются огромные, редко ухающие, кампаны. Им вторят средние, в зеленой патине, с отлитыми надписями, образами, заполняя ровным гулом промежутки грозных ударов. Час­то, радостно, посылая к солнцу счастливые зво­ны, торопятся те, что помельче. И совсем уже малые, как бубенцы, развешенные на слегах и перекладинах, рассыпаются под ударами моло­точков, коими ловко играет монах. И все это расплывается густыми волнами звука, воспаря­ет сочными фонтанами, летит брызгами, сыпет сверкающей пылью, повергая дух в счастливое изумление, в ликование. Молодой синеглазый монах подоткнул рясу, давит ногой в ременную петлю. Воздел к небу счастливое молодое лицо.

Из-под этих звонов, золотых куполов, сол­нечных ликующих деревьев вхожу в пещеры. Погружаюсь в гору, во тьму, сырость, хлад, неся перед собой тонкую робкую свечку. «Богом сданные пещеры», катакомбы первохристиан, источили гору, изъели песок, изветвились пота­енными ходами.

...Перед приездом в Печоры я совершил по­минальное странствие по Псковщине. Поклонил­ся могиле Пушкина. Печально полюбовался на остатки усадьбы Кутузова. Побывал в местечке Чернушки, где Матросов кинулся грудью на дот. Проплыл на моторке у Вороньего камня, где на льду сражался с тевтонами Святой Александр...

...Псков стал иным, порубежным. Чужие ди­визии вот-вот подойдут под Изборск. Страна уменьшилась, ослабела. Горемычный, тающий народ приуныл. Только Москва, как ночная тан­цовщица, бросает в русские сумерки разно­цветное павлинье зарево, которое из провин­ции смотрится как сполох беды. У Москвы нет идеологии, нет заботы о России, нет слов для народа. Но они есть тут, во Пскове.

...Я стою один глубоко под землей. Свечка моя погасла. Вижу, как вдалеке, на перекрестке ходов, монах ведет богомольцев. Слышится не­громкое пение. Загораются огоньки и гаснут. Кажется, под землей один за другим летят ти­хие светляки.

Смотрю на вереницу огоньков, протекающих в царстве пещер. Слабо озаряются лица. Крес­тьяне соседних селений. Богомольцы с дальних приходов. Кузнец Василий Егорович держит свечку в большой тяжелой руке. Жена его Екате­рина Алексеевна с легкой птичьей походкой. Монахи, что убиты на стенах, отражая Стефана Батория. Пушкин наклонил к огоньку кудрявую голову. Князь Александр Невский в плаще и до­спехах. И князь Михаил Кутузов с перевязью на правом глазу. В этой веренице, коей нет конца, среди ратников и пехотинцев вижу Александра Матросова в изорванном пулями бушлате. Вижу «красного» ополченца, разбившего наступав­шее воинство кайзера. И Шестая десантная ро­та - строгие, истовые, с автоматами, в бинтах, в камуфляже... И мой отец, лейтенант, павший в Сталинградском сражении. Экипаж погибшего «Курска», все как один, с легким свечением лиц. И я сам, молодой, почти отрок, иду среди них, боясь загасить свечу. И ведет нас Ангел с голу­быми крылами, похожий на лазурного мотыль­ка. Лицо Ангела, прекрасное, чудное, кажется мне знакомым. Где я видел его? На рублевской «Троице»? На картине Чемабуе?..

Погибший моряк «Курска» написал в пред­смертной записке: «Не надо отчаиваться».

Я не отчаиваюсь. Мне не страшно в русской святой катакомбе. Нас ведет Ангел с голубыми очами. Не в подземный Ад, а в небесный Рай, где в саду поспевают яблоки, золотятся главы собо­ров и звучит немолчное колокольное пение.

Перейти к содержанию номера