переправа



Лиза Упертая



Опубликовано: 2-09-2008, 20:30
Поделится материалом

Журнал "Переправа"


(Село Казачий Дюк, август 2018 года)


Второе десятилетие XXI века. Крах «гламурной» цивилизации на Западе провоцирует начало гражданской смуты в России. В муках рождается эпоха, получившая название Великого Исхода. Суть ее – в стихийном разрушении старых и становлении качественно новых, основанных на приоритете духовного начала форм социальной жизни. Массы обездоленных людей покидают гибнущие «вавилоны», возвращаясь к своим истокам – к земле-матушке, земле-кормилице. Эти драматические события самым непосредственным образом затрагивают судьбы небольшого села в псковской глубинке …


(Рассказ продолжает литературный цикл «Исход», начало которого вышло во 2, 3 и 4-м номерах «Шестого чувства» за 2008 год под названием «Экскурсия в мегаполис»).


Серые, в подтеках, потемневшие – то ли от сырости, то ли от дыма старенькой буржуйки – своды северного придела храма Иоанна Богослова притягивали к себе Лизу, как магнитом. Вот и сегодня с первыми звуками псалмов взгляд девочки устремился к плавным арочным изгибам. «Господу помолимся!..» – нараспев завел старенький отец Артемий, и Лизе, шепотом вторившей его словам, вновь, в который раз, показалось, что своды древней церкви ожили: они то приближались, то убегали ввысь, странные блики и тени творили живые узоры на бурой штукатурке, образовывая неясные лики. Лики были подвижны и живы, внимательны и участливы. Они вглядывались в нее, вслушивались в ее горькие просьбы. В такие мгновенья время теряло свой бег, стены храма раздвигались, и Лиза парила, не чуя под собой ног, от неведомого счастья и покоя, свободная от боли, страха и гнета земной жизни. Как ждала она этих мгновений, как мечтала о них накануне каждого воскресенья, готовясь к причастию и вычитывая на пару с бабой Дашей положенные правила! Только здесь, под этими сводами, по-настоящему отдыхала ее душа, наполняясь силой и тайной надеждой на чудо, почти утерянной после трагического исчезновения мамы.


В свои пятнадцать лет, большая часть которых прошла в подмосковном Красногорске, умом она понимала, что игра теней под куполом древнего храма, подвергшегося за столетия своего существования и разрушениям, и поруганию, и частичным реставрациям, могла быть (и, скорее всего, была) плодом ее смятенного воображения. Умом – не сердцем. Сердце не желало смиряться. Оно бунтовало, будило Лизу по ночам, влекло к иконе Спасителя, смутно мерцавшей в дальнем красном углу «залы» – так бабушка называла просторную комнату избы-пятистенки, служившую гостиной и спальней для всех членов семьи. Сердце отбрасывало «разумные» доводы рассудка, и Лиза падала на колени, произнося не обычные дневные молитвы, каких знала немало, а странные несвязные слезные слова, которые слетали с губ и таяли в гулкой тишине ночи, скрипе сверчка и похрапывании отчима и прабабки. От Лизиных всхлипываний баба Даша частенько просыпалась – отчим ни разу, – но не одергивала правнучку, не прерывала ее, а только в такт с ней сама вздыхала и ворочалась; старенькая пружинная кровать под грузным ее телом скрипела и тоже, казалось, вздыхала. Лиза не останавливалась, а лишь начинала молиться чуть тише, ощущая бабкино присутствие и сопереживание. В эти ночные часы они, не говоря друг другу ни слова, были близки и родны как никогда. Днем же снова разъединялись и становились сами собой: грозная, сварливая девяностолетняя баба Даша и Лиза по прозвищу Упертая.


Упертой ее впервые назвала мама. Лизе тогда было лет десять от роду. Отец был еще жив, еще не погиб «при исполнении», и они только-только переехали из Тулы в новую квартиру в Красногорске. Девочка впервые увидела Москву и пошла в настоящую городскую школу. После непродолжительной адаптации в незнакомом школьном коллективе и «отборочной» драки на заднем дворе, Лизу признали, и у нее появились подруги. Одной из них – самой близкой, Наташке Синицыной, она и подарила замечательные сверкающие граненые пробочки, снятые с флаконов маминых духов. Вечером того же дня пропажа была обнаружена, и мама с папой, пригласив дочку в гостиную, приступили к выяснению обстоятельств ЧП. Лиза молчала. Разговор продолжался до глубокой ночи. Родители требовали, а затем просили уже только одного – признаться в содеянном, обещая, что никакого наказания не последует. Лиза и сама знала, что ничего ей не будет, но какая-то неодолимая сила противления, дремавшая в ней с раннего детства (едва родившись, она отказалась взять материнскую грудь), овладела ею с полной силой. Родители тогда отступились: отец озадаченно молчал, о чем-то напряженно думал и даже не смотрел в ее сторону, отчего ей было горько и тревожно; мать, уставшая и раздраженная, в сердцах бросила: «Ты всегда была упертая, упертая, упертая… Почему ты нас не любишь?!».


А Лиза их любила, но по-своему: скрытно и бескомпромиссно. Каждого по-разному. Маму – безоглядно и ревниво, потому столь часты и остры были их конфликты. Отца – тайно боготворила, по-мальчишески во всем ему подражала и считала своим рыцарем и лучшим другом, хранителем ее детских секретов и сокровенных мыслей. Он служил военным летчиком-испытателем, часто и подолгу отсутствовал, а когда приезжал, все свободное время уделял дочке: таскал ее с собой за грибами и на рыбалку, с детства приучал к походной жизни и спорту, а главное, привил ей свою искреннюю веру в Бога, столь, казалось бы, не свойственную людям его круга. Читая по вечерам ей детскую Библию, он всегда дополнял ее своими мыслями и рассуждениями, своим особым утонченным пониманием сокровенной жизни души, приводя примеры из реальной жизни и не избегая «взрослых тем». Лиза шла за ним в веру, как по лыжне в гору; иногда ей представлялось, будто она, как в детстве, сидит у него на шее, высоко-высоко, сердечко замирает от страха, и оба нераздельным целым из тьмы вступают в дивное и светлое царство, именуемое Богом.


– Знаешь, дочка, – он усаживал ее на колени и находил нужную страницу, – Господь нарисован здесь сидящим на небесах, видишь? На самом деле Он везде – и в этой святой книге, и в каждой травинке, и в нашей кошке Люське, и в дальней звезде…


– И во мне? – сердце Лизы замирало и начинало биться сильнее, когда устами отца произносилось ожидаемое «да».


– Душа твоя, Лизонька, это что-то вроде рации в моем самолете, только по рации можно связаться с людьми – что-то сказать им или, наоборот, услышать, а душа настроена прямо на Бога….


– Как это, пап? Выходит, и я могу поговорить с Ним? – Лиза была не на шутку заинтригована.


– Конечно… почему нет? Но, знаешь, если мы Его не слышим и не можем к Нему обратиться, то проблема не в Нем, а в нас…


– Как это, в нас?


– Ну, представь, что я возьму свою рацию да и брошу в болото, и пролежит она там в тине и грязи год-другой. Можно ли будет потом на ней работать?


– Конечно, нет, пап, это же ясно. Она заржавеет, и вообще…


– Вот видишь! А теперь вообрази, что и твоя душа, как приемник и передатчик сигналов к Богу, точно так же засоряется – дурными мыслями, словами, делами. И в какой-то момент она просто перестает работать. Понятно?


– У всех, у всех!? – Лиза крепче прижималась к отцу и лукаво заглядывала ему в глаза.


– А как ты думаешь? Вот скажи, бывают у тебя непрошеные мысли?


– Еще бы, сколько угодно. Особенно по вечерам: вроде и спать хочется, а они не дают, крутятся в голове, лезут…


– Вот именно. А что такое непрошеные мысли? Откуда они берутся в твоей головке, если они не твои и ты их в гости не приглашала?


– Учительница говорит – из подсознания. Но я, если по правде, не понимаю, что это такое.


– Давай подумаем: подсознание-то твое, не чужое ведь? Как же оно посылает мысли, не дающие тебе спать, мучающие тебя? Оно что, враг тебе? Нет, доченька, здесь другое... Вот прикинь, сколько внимания мы уделяем своему телу, с утра до ночи его ублажаем. А душе? То-то и оно! Не думаем мы о ней, бедняжке, совсем не жалеем ее. От этого невнимания, незнания и неумения за ней ухаживать (хотя бы как за телом) она слабеет, болеет, а иногда даже почти умирает…


– И у меня тоже может почти умереть?


– Нет, тебе это не грозит. Ты уже знаешь о ее существовании, помнишь о ней, заботишься, как я тебя учил. Это очень важно, потому что душа стократ важнее тела и помогает тебе в твоих трудах, как бы идет тебе навстречу. Но это, поверь, не она идет, это Господь через нее откликается на твой призыв, и чем чище твоя душа и твое тело, тем лучше ты слышишь, ощущаешь Его, а Он – тебя… С Ним ты не одинока… Однажды не станет меня, мамы, и в какой-то момент жизни ты останешься одна. Когда это произойдет, никто не знает. Но помни, ты не одна, Он всегда с тобой – в той мере, в какой ты, только не удивляйся! позволяешь Ему быть рядом: чистотой помыслов, молитвой, покаянием.


Вечерние их разговоры затягивались порой далеко за полночь. Лизе нравилось, что, рассказывая о Боге, отец не поучал ее в прямом смысле слова, а, скорее, по-взрослому делился с нею своими мыслями, чувствами, сомнениями и открытиями. Он передавал ей только то, что успел опытно постичь сам: навыки молитвы и дисциплины ума, наблюдения, рассуждения и внимания к «внутреннему человеку», безбоязненного ежедневного покаяния как средства гигиены души. Он учил ее «хождению пред Богом», то есть ежеминутному равнению на Христа, Спасителя и Богочеловека, в образе которого, как в зеркале, видны малейшие изъяны нашего духовного состояния. Благодаря этим беседам, Лиза, не любившая, как и многие ее сверстники, читать, постепенно увлеклась Новым Заветом и иногда задавала своему «учителю» такие заковыристые вопросы, что тот только озадаченно хмыкал и лез за разъяснением в труды Святых Отцов. Многого из того, что передавал ей отец, девочка, естественно, не понимала, да и не стремилась все понять – просто купалась в теплом потоке его искренней заботы и любви.


Теперь, когда отца не стало, когда, будто бы в отместку за его нелепую гибель, вдребезги разбилась вся ее прежняя жизнь, Лиза, кажется, начала понимать, почему он так торопился. Получается, что он знал, предчувствовал, предвидел, что ждало их в ближайшем будущем, и спешил взрастить в дочери осознанную веру – единственное оружие, которое в любых, самых отчаянных обстоятельствах могло бы оградить ее от зла обезумевшего мира. Как полезны оказались для нее те уроки! Как много, оказывается, он успел ей сообщить, и как это многое в итоге спасло ее, помогло выжить в страшные дни испытаний. Не оттого ли ей все время чудилось, что он рядом, что он не умер?..


Лизе по-прежнему снились эпизоды их бегства из Москвы: страшные вопли женщин и детей, зарево пожарищ, жадные руки, тянувшиеся из толпы к их «форду», цоканье шальных пуль по асфальту… Однажды в сарай, куда они с отчимом укрылись на ночь, ворвались бандиты. Роман спал в сене под навесом, и его не заметили; Лиза же осталась внизу и, пока бородатые люди с автоматами обыскивали помещение, стояла онемевшая от ужаса, вжавшись в суковатую стену сарая и непрестанно, как учил ее отец, творя Иисусову молитву. Секунды тянулись как вечность. В какой-то момент луч фонаря осветил и ее, и она увидела прямо перед собой лицо огромного бородатого мужика в тулупе и валенках. Равнодушно скользнув по ней взглядом – то ли не увидел, то ли сделал вид – она так и не поняла, – бородач пошел дальше, покрикивая на остальных…


…В храме между тем допели «Символ веры», и горькие Лизины мысли вновь вернулись к маме.


«Господи, верни ее, пожалуйста, Ты ведь Всемогущий, Ты же знаешь, где она, видишь ее сейчас. Она не погибла, правда ведь, Миленький? Помоги ей, пожалуйста, спаси, сохрани. Укажи ей путь домой, я так по ней соскучилась!..» Слезы ручьями текли по Лизиным щекам, и она тайком, чтобы никто не видел, утирала их, но жажда чуда вновь возносила ее на гребень отчаяния, новая мольба о матери срывалась с детских ее губ, и новые слезы омывали недетскую ее скорбь.


– Ну-ну, милая. Не горюй, все уладится, – баба Даша, стоявшая сразу за Лизой, осенила себя крестным знамением и тайно попросила Богородицу вернуть девочке мать, а ей – внучку Алену, без вести пропавшую два года назад в мятежной, бунтарской Москве. Повинуясь внезапному порыву, она положила тяжелую свою, кряжистую, изъеденную земляной работой и похожую на корневище старого дерева руку на девичье плечо, и Лиза, приняв этот знак участия, скоро перестала рыдать и затихла.


Литургия подошла к концу. Обе исповедовались и, причащенные, усталые, молча отправились домой. Деловой гомон сельской жизни заслонил и растворил общее для них утреннее переживание. Бабка начала строго поглядывать на Лизу, припоминая на время отставленные поручения и назидания; девочка, в свою очередь, добавила шага, подтянулась и вновь ощутила в себе знакомое желание противиться старухиной категоричности. Мосты, кратко соединившие их души в церкви, снова были разведены. Жизнь потекла дальше, диктуя свои повседневные нужды.


Августовский день набирал ход. От утреннего зябкого тумана не осталось и следа. Летнее солнце, выглянув из-за кудрявых облаков, отогрело землю. Прихожане спешили по домам, чтобы отдать остаток единственного выходного дня приятным домашним хлопотам: обедам и баням, а под занавес – непременным посиделкам во дворе общинного клуба, с песнями, плясками, двухведерным медным самоваром – гордостью Казачьего Дюка, самосадом и обязательной, по кругу, чаркой «первача». День обещал быть спокойным – а что могло быть важнее покоя после пережитого кошмара Исхода? Тревога и страх, разумеется, никуда не делись. Они давно уже стали неотъемлемой частью жизни села: в окрестностях нет-нет да и появлялись мародеры, уводили скот, нападали на дальние хутора и заимки, грабили обозы. Община отвечала жестко и быстро: где – силами собственного ополчения, а где – с помощью мобильных отрядов Армии обороны. Справлялись… и были всегда начеку. Опасность таилась повсюду, ею дышал каждый куст, овраг, косогор, но в этот светлый день об этом как-то не думалось, и все торопились насытиться умиротворяющей негой уходящего лета.


– Здорова будь, Степанна! С причастьицем тебя! – Тощий, нескладный мужичонка, в кепке и помятом тесноватом пиджачке, жеваных брюках и тапках на босу ногу окликнул наших попутчиц, окончательно возвращая их к действительности. Судя по неверной походке, он уже с утра успел «заправиться» и теперь ловко, как ему казалось, смещался влево, уступая дорогу «дамам». Галантность его, впрочем, осталась без внимания. Старуху не зря на селе за глаза величали «грозной». Мгновенно оценив ситуацию, она скалой двинулась на незадачливого кавалера.


– Тьфу, Гришка, окаянный! С утра уже навеселе!


– Ну и что с того, тебе-то какая печаль?


– А то, что здоровье свое гробишь и грех на душу берешь. Меры не знаешь, смотри у меня! Ишь, за старое взялся: чуть не каждый день от тебя разит. Как тебя еще только лошади такого терпят? Ребятишек бы своих пожалел, непутевый, да и внучку мою: приятно ей сейчас на тебя любоваться? И где вы, интересно, спиртное по утрам берете?


Баба Даша продолжала напирать на несчастного Гришку, требуя от него немедленного ответа. Вопрос-то был не праздный: самогон в деревне, если и гнали, то только для медицинских надобностей и календарных праздников, в домах заниматься этим строго запрещалось Уставом общины. Между тем Гришка был очевидно и вызывающе нетрезв, притом в неурочное время. Дело требовало разъяснения.


– Ладно тебе, Степанна, ну, в-выпил, с кем не б-бывает. Чего пристала? – Со страху Гришка начал заикаться и отступать к калитке своего дома – благо та была рядом. Но зоркая старуха разгадала его нехитрый маневр и, ухватив за рукав пиджака, повторила вопрос: «Откуда?».


Вмиг протрезвев и поняв, что дальнейшие переговоры с «дурной бабой» до добра не доведут, Гришка признался, что водкой его давеча и нынче утром угостили городские туристы – симпатичные ребята, человек шесть-семь, расположившиеся в палатках за балкой возле старого полигона. Откуда они и что делают в здешних глухих местах, конюх не знал. Ни охотничьих ружей, ни рыболовных снастей при них не было. Интересовались незнакомцы, по словам конюха, в основном полигоном и Казачьим Дюком: почему так названо село, сколько живет народа, много ли молодежи? Угощали настоящей водкой – по мнению Гришки, одно это снимало с него всякую вину – как устоять? Тем не менее, перспектива вечернего объяснения с сельским старшиной ему явно была не по душе, потому и последовала от него к уважаемой Степанне «личная» просьба замять это пустое дельце «для ясности».


Провожая незадачливого кавалера долгим задумчивым взглядом, баба Даша твердо решила сегодня же поговорить с главой сельсовета Ушаковым и о конюхе, и об этих странных туристах, которые готовы были транжирить дефицитную по нынешним временам водку на простых конюхов. «Чего это им понадобилось на полигоне и почему ни разу не показались в Казачьем Дюке?.. Вот и выпивку мужикам подносят. Не к добру это!» – Баба Даша скорбно поджала губы, нахмурилась, дернула за рукав заглядевшуюся на стайку воробьев Лизу и засеменила к дому.


Война пьянству, этой затяжной русской беде, была объявлена в Казачьем Дюке года два назад. Коренные реформы начались после присоединения глухого умирающего села к Псковско-Великолукскому укрепрайону. Решение о вступлении в православное общинное содружество принималось всем сходом – «за» голосовали даже не совсем понимавшие, что их ожидает, местные алкаши. Из «Подсолнухов» несколько раз приезжали «группы развития», обходили село, изучали состояние хозяйства (вернее, того, что от него осталось), так и сяк прикидывали объемы восстановительных работ и целесообразность присоединения Дюка к центральной усадьбе. Населению разъяснялись условия предстоящего объединения, устав общины, который всем, кроме малых детей, надлежало подписать лично, евангельские правила новой жизни.


Главное внимание уделено было возрождению традиционной веры. Неверов, бытовых атеистов среди жителей Казачьего Дюка, почитай, и не осталось. Слишком много люди вынесли и выстрадали, чтобы искать заступничества у кого-нибудь, кроме самых близких и Бога. Страдания – лучшая повитуха веры. Но и вера эта – начальная, интуитивная, наивная – у большинства была еще не глубока. Сельский храм, разоренный почти сто лет тому назад, стоял недостроенный: перекрыть его – перекрыли, даже отштукатурили наспех, но отопления провести не успели. Так и служил отец Артемий в одном-единственном приделе, под треск (а иногда и дым) старенькой чугунной печурки. Он не жаловался, наоборот, в проповедях частенько вспоминал духоносные времена древней катакомбной Церкви и подвиги ранних христиан Христа ради. «В пустыньке моей на задворках и служится как-то иначе, – говаривал он, – тут по бедности легче дышится и Духа Святого больше».


На первом же заседании вновь избранного сельского совета во главе с единственным в Дюке трезвым мужиком Ушаковым Иваном Демидовичем было решено приступить к реконструкции храма, создать приходскую воскресную школу и курсы катехизаторов, открыть «инкубатор» для беженцев и местных алкашей. Под страхом штрафных работ и последующего отлучения от общины (что в лихие годы Исхода было равносильно смерти) запрещалось самогоноварение и распространение спиртного во всех видах и формах. Это означало не введение сухого закона, а установление общественно-приемлемой нормы, времени и мест пития. В сельском клубе и по домам развернулась широкая антиалкогольная разъяснительная работа, которую, по своим методикам, вели прибывшие из «Подсолнухов» священники и православная молодежь. Мало кто тогда верил в эту затею, но время показало обратное. Живое слово о Боге как воздух было нужно людям. Им нужны были надежда, защита, смысл и цель. Прямая проповедь, обращенная к сердцу, проникнутая духом новизны, духом первопроходцев, помогла многим открыть для себя новое понимание веры Христовой для человека: не внешне-формальное исполнение чинов и догматов, а трепетное, покаянное очищение собственной души от коросты греха, взращивание в себе смирения и любви, и через духовный труд – принятие в себя Бога Живого. Не на словах – на деле подтверждалась правота Святых Отцов: русские люди первую мысль, первую силу всегда отдают Богу и мало думают о земном. Однако наряду с этим, чем безбожнее власть и навязываемая народу общественная среда, тем сильнее среди него распространяется «протестное» пьянство, тем беззащитнее делается народ перед бесовским искушением зеленого змия. Проблема эта на Руси существовала всегда (или почти всегда) не потому, что русский человек якобы генетически зависим от алкоголя, а потому, что на всем протяжении ухабистой русской истории в стране почти не было политической власти, которая бы не противопоставляла себя христианской Истине или не «заигрывала» с Ней, подчас в весьма изощренных формах.


Правильное, умное приобщение даже закоренелых пьяниц к вере (вкупе, конечно, с рядом медицинских, ограничительных и контрольных мер) дало уже в первый год существования в Казачьем Дюке молодой православной общины поразительные результаты: десятками люди пробуждались к активной и здоровой жизни. Труд, духовное борение и молитва возвращали их в строй.


За тот год многое изменилось: засветились лица людей, застучали топоры, запели пилы, на всех участках развернулись восстановительные работы. Словно где-то начал работать невидимый реактор и свежая кровь влилась в остывшие жилы Казачьего Дюка. В ответ он встрепенулся, оторвался от векового сна, и древняя память, древний дух, сохранившиеся в нем, вопреки всем невзгодам и бурям, начали оживать, творя забытые формы.


Когда-то, больше века назад, это было сильное и богатое – даже по меркам царской России – село с развитой хозяйственной инфраструктурой полного цикла. Старожилы – сверстники бабы Даши – от своих отцов и дедов слышали, что в той, почти уже забытой мифической деревне были несколько действующих мельниц и пекарен, собственное кузнечное и кожевенное производство, маслобойня. Процветали ремесла и бортничество. Разбитый на делянки общинный лес был чист и ухожен: каждая ветка подбиралась и шла на дрова.


Большевистское раскулачивание до основания разрушило этот уникальный природно-экономический комплекс. Крепкие хозяева сгинули: кто в лагерях и ссылках, а кто, как Лизин прапрадед, бывший мельник Тарас Иванович, – в смертном запое, при собственной мельнице, «добровольно» переданной им на разорение колхозной голытьбе. Эйфория тридцатых, когда комиссары в кожанках нашли в лице деревенских «щукарей»-бездельников верных попутчиков в «светлое завтра» и помощников в деле «экспроприации экспроприаторов», быстро сошла на нет. К исходу красного террора деревня лишилась многодетного крестьянина-труженика, передававшего по наследству – от отца к сыну – не только знания и навыки тяжкого сельского труда, но и любовь к родной земле, веру, традиции, обряды, приметы, песни, неписаные законы общинной жизни – словом, все то, что именовалось вековым укладом и на чем столетиями держалась русская земля. В прах рассыпались и земная, и духовная оси крестьянской империи. И очень скоро «новые хозяева» убедились, что в беспамятстве срубили сук, на котором собирались сидеть, верша судьбами мира. Россия без Бога, без деревни обратилась в тело без души: с виду живое, а жизни-то, каковой является Дух Божий, в нем нет. Человек тоже сначала умирает не телом: его сердце и после смерти много дней еще сохраняет жизнеспособность. Человек сначала исходит душой, духом, вселяемым и призываемым из него Предвечным Творцом всего сущего. Это и есть смерть.


«Щукари» не могли (да по правде говоря, никому и не обещали) взять на себя роль замученных и расстрелянных сельских тружеников. Наспех, без ума и души сколоченные колхозы начали деградировать, не успев даже толком организоваться. Нехватка рабочей силы восполнена была инородным, в основном безразличным к судьбам русской деревни элементом: злоба, зависть и взаимное отчуждение очень скоро пришли на смену доверию, состраданию и общинной взаимовыручке. Никогда не запиравшиеся входные двери (в отсутствие хозяев они обычно просто подпирались снаружи) ощетинились могучими замками, окна – решетками. Лес превратился в помойку, а в обожаемую детворой запруду потекли ручьи навоза из близлежащего коровника. Деревня начала гибнуть, скудея людьми, порядком и трудом.


– Ба, а что это за култышки такие торчат возле старого склада? – Лиза дернула Степановну за подол и рукой указала на странную конструкцию, напоминавшую огромные, расположенные уступами деревянные тазы разного диаметра.


– Это не култышки, глупая, а такие специальные дубовые емкости, установленные каскадом – одна над другой. Их заполняла проточная ключевая вода. Нижняя емкость глубиной была около метра, а диаметром больше пяти.


– А зачем они нужны?


– Всей деревней зимой и летом в них хранили масло, молоко, сметану, вообще все, что портилось. Холодильников тогда еще не было… А сейчас бы они ой как пригодились!.


Лиза видела, что баба Даша не в себе: может, устала от долгой службы, а может, ее расстроил непутевый Гришка. Удивительная все-таки штука – жизнь. Когда-то ведь и она была молодой, как Лиза, бегала с крынками молока к этим дубовым бочкам, купалась в запруде, ходила за коровой… И на нее покрикивала ее бабушка.


Девочка снизу вверх осторожно глянула на свою спутницу. Вообще-то она недолюбливала прабабку за крутой нрав, излишнюю, как она считала, требовательность и строгость «к детям», но сейчас, подумав о прошлом и о том, как безжалостно оно ко всем людям, а значит, и к ней, она вдруг ощутила щемящую жалость к бабе Даше и… к себе. В душе возник какой-то озноб – будто невзначай она притронулась к чему-то таинственному, недозволенному и опасному.


Приблизившись к дому, они услышали гулкий стук топора. Это отчим с утра упражнялся с огромной, столетней, в три обхвата ветлой, стоявшей перед их крыльцом. Который уже месяц каждое утро он подступался к дереву-исполину, высекая на нем глубокий круговой заруб, чтобы добраться до сердцевины. Заруб становился все больше, сердцевина – все тоньше, но ветла стояла, как влитая. Бабка злилась на отчима, опасаясь, что дерево однажды рухнет на дом и кого-нибудь, не дай Бог, придавит, но отчим был неумолим: срубить упрямую ветлу стало для него идеей фикс.


Лизу совершенно не задевали эти взрослые споры и заботы. Тем более, если дело касалось отчима, которого она так до конца и не признала. Он прибился к ним через полтора года после смерти отца. Высокий, гладкий, «самовлюбленный нарцисс», – так про себя определила его Лиза, – Роман служил охранником в том же Одинцовском банке, где уборщицей вечерами подрабатывала ее мать. Любил выпить и приврать, в подпитии частенько поднимал руку на свою «гражданскую половину». Однажды попытался точно так же «повоспитывать» и Лизу, но та, прошедшая к своим тринадцати годам лихую школу красногорских дворов, молча схватила со стола широкий кухонный нож и тихо произнесла: «Отстань, убью. Тронешь еще мать пальцем – ночью зарежу. И ничего мне не будет – я несовершеннолетняя». Нож в тоненькой руке Лизы тускло поблескивал, вскинутое лицо ее было перемазано слезами и тушью, но стальные серые глаза девочки были столь серьезны и решительны, что отчим счел за лучшее не испытывать судьбу. Рукоприкладство с того дня в их доме прекратилось, а между отчимом и падчерицей установились классические отношения «ни войны, ни мира», сохранявшиеся до сих пор. К чести Романа, он не бросил Лизу после того злосчастного дня, когда Алена, ее мать, уехала в центр Москвы на поиски очередного приработка и не вернулась. Поиски тогда ни к чему не привели, да и как искать в самом пекле смуты, если пылали кварталы, людей ежедневно убивали тысячами, а власти существовали только в теории.


Когда волнения вплотную подступили к Красногорску, отчим молча покидал в тюк самое необходимое, жестом велел Лизе набрать в дорогу питьевой воды и чего было из съестного. Все это разместилось в багажнике его старенького «форда» вместе с канистрами чудом добытого бензина. Так начались их мытарства по разбитым тверским дорогам, ночевки в лесах и на окраинах сгоревших деревень, стычки с такими же, как и они сами, беженцами, бегство от бандитов и мародеров. В конце концов топливо иссякло, и «форд» пришлось бросить где-то километрах в ста от цели. Оставшуюся часть пути до Казачьего Дюка добирались пешком – по-партизански. Однако Лизе невзгоды «путешествия» пошли даже на пользу: с нее как рукой сняло накипь городской кичливости и капризности, из-под этой маски скоро явились подлинные черты ее характера – отвага, прямота и… упертость.


(Продолжение следует)


Александр НОТИН

 

 

Перейти к содержанию номера

 

Метки к статье: Журнал Шестое чувство №5-2008, Нотин, Исход (главы)
Автор материала: пользователь pereprava12

Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Комментарии к посту: "Лиза Упертая"
Имя:*
E-Mail:*