Я едва успела заскочить в вагон. Следом – цыганка. Она попыталась задержать двери, мужчины в вагоне помогли ей. Пока держали, мал, мала, малехонький – быстро протиснулись между людьми. Только и слышали голос дежурной метро, подбежавшей к дверям: «Кошельки держите!» – с улыбкой и по-свойски. Двери резко закрылись. Пассажиры сумки прижали – едем. Возле меня двое цыганят. Один мне улыбается. Одежка на нем никудышная: куртка болотного цвета, выцветшая, потертые гамаши. А глаза – чернее черного. И – напомнил он мне…

Мне было не больше семи. Я простудилась. Меня положили в десятую палату детской больницы, самую дальнюю в левом крыле на втором этаже. Я приоткрыла белую дверь и вошла. Никого. Кинула пакет на кровать и подошла к окну. Мой детский сад. Кусты, дырка в заборе. Хлопнула дверь. Я оглянулась…

Плохо помню ее. Помню, как она была одета, ее имя, отдельные картинки. Но почти забыла, о чем мы с ней говорили. И говорили ли вообще? 

– Мам, ну что она ходит за мной? – злилась я.

Она смотрела сквозь стекло двери: высокая для своих пяти лет, черненькая, с вечно слезящимися глазами и коротко стрижеными волосами (наверное, вши были); в розовой теплой юбке, красных колготках, старых сандалиях, несколько раз подшитых и заклеенных, и мышиной кофте на замке, который не застегивался. Мама доставала из сумки бананы. Давала один мне и говорила:

– Дочь, угости Риточку.

Я прижимала его к груди, шипела, что не дам. Но все же подходила, чуть не плача протягивала банан и бежала назад. Она брала, но не уходила, все смотрела, как я жмусь к матери. Имя «Ритка» гораздо больше ей подходило. 

Как-то мама пришла, но я спустилась не сразу, была у доктора. Когда прибежала, увидела рядом с моей мамой Ритку. 

– Иди отсюда! – закричала я. 

Ритка сжимала в руке растаявшие конфеты и не двигалась. Тогда я толкнула ее. Мама схватила меня за руку и больно стукнула. Я рванула к двери. Чуть не сшибла медсестру с каким-то подносом. Быстро взбежала по ступенькам на второй этаж, третий. Добежала до кармашка коридора, где обычно никого не было. Села в угол. И так горько заплакала…

– А почему к тебе мама не приходит?– спросила я однажды, сидя на своей кровати. Ритка, вытянув ко мне ноги, сидела напротив и молчала.

– Ты ее любишь? 

Ритка, помедлив: 

– Люблю. Мамка... хорошая. Мамка песни... А дядя Игорь шапку мою в сугроб кинул.

– Дядя Игорь – это твой папа?

– Нет… – Ритка, опустив голову, теребила краешек своей юбки.

– А кем она работает?

– Мамка?.. Мы бутылки искали.

Я засмеялась. Рассказала своей. Она отругала, сказав, что Риточку нужно жалеть. Но у меня это никак не получалось… 

Она ходила за мной по пятам. Даже когда я разговаривала по телефону, стояла рядом, уткнувшись головой в стену. 

Я сердито махала рукой. Она отходила к окошку (телефон был в коридоре), но продолжала слушать, рисуя что-то пальцем на стене. 

Еще помню, что я не любила кашу, особенно манную. Помешивала, морща нос, поднимала ложку с кашей над тарелкой и плюхала ее назад. В садике были тарелки с разными картинками на дне – то петух разноцветный, то жук-носорог, то сказка какая-то. Я разгребала манку, с интересом разглядывала секретик, а потом относила нянечке, не съев ни ложки.

В больнице тарелки были белые. Но по утрам тоже давали манку. Я по-прежнему не брала ее в рот. Мы сидели с Риткой за маленьким серым столом напротив друг друга. Она уплетала кашу. За соседним столом сидели девочки моего возраста, они смеялись, кидали друг другу в тарелку манку. А я отдавала Ритке свою порцию и жалела, что меня положили не с ними.

Я тогда ходила в детский сад, в старшую группу. Из садика меня всегда забирала мама. Папа работал. Но когда приходил он, я бежала навстречу, отец подхватывал меня и целовал в щеку. Гордая, счастливая, я брала его за руку, и мы шли домой. Я рассказывала, как прошел день, что давали на обед и как мы кидались подушками в тихий час. 

Иногда меня забирали друзья отца, я все равно бежала им навстречу, обнимала, конечно, не так крепко. Матери приходили в сад каждый день, а отцы или дяди намного реже. Меня вели на работу к папе, где я всех знала и чувствовала себя принцессой. Мне улыбались, совали яблоки, задавали глупые вопросы (глупыми они стали только теперь): «Дневник-то купили? А портфель какой?». Все боялись и уважали отца. 

А я боялась уколов (и сейчас боюсь). 

Ритка же равнодушно заходила в кабинет врача, снимала колготки, задирала юбку и, не издав ни звука, выходила. Я изумленно смотрела ей вслед. Она медленно шла в палату, одной рукой проводя по стене, другой потирая больное место. Я же стояла и не решалась войти, пока меня не вталкивала медсестра.

Мне казалось, что наша медсестра больше ее любит. Она всегда звала ее Риточкой. А меня только по фамилии. Она чаще угощала Ритку витаминками, улыбалась, когда та глупо и неуклюже танцевала, заслышав музыку. Ночью, выходя в туалет, я увидела, как она штопает Риткины колготки. А как-то подарила ей большую шоколадку. 

Я зашла в палату, Ритка быстро спрятала что-то за спину.

– Че прячешь? – спросила я.

Что-то хрустнуло у нее за спиной. И она, помедлив, протянула мне половину шоколадки. Мы сели на кровать, молча посмотрели друг на друга и улыбнулись. Мы тогда съели обе половинки. И я достала из шкафчика вафли. 

Ночью Ритка задыхалась, я часто просыпалась от ее кашля. Мне становилось страшно, и я бежала за медсестрой. Медсестра торопливо входила, включала свет, делала укол, а потом еще долго сидела, поглаживая ее по спине.

Иногда мы вместе смотрели телевизор. Между палатами был небольшой закуток. там за столом с банкой градусников, таблетками и газетой сидела наша медсестра. 

А еще там был старый зеленый диван, огромные, как в бане, часы на стене и телевизор. Мы садились рядом на диван и вместе с нянечкой (которая любила нас одинаково) и медсестрой смотрели сериал. Ритка смеялась, и все прижималась ко мне. А я отодвигалась. Думала – места мало… 

Как-то мы с Риткой забрались на широкий, облупленный подоконник и смотрели в окно. Прямо под ним играли, кусались и заливались лаем собаки, обе черные с белой грудью. 

Меня смешили черно-белые псы. Все казалось, что черно-белые коровы и кошки – это нормально. А черно-белые собаки – смешно. 

Я улыбалась. 

– Любишь собак? – спросила я Ритку.

Она вдруг испугано посмотрела на меня и помотала головой. 

– Мухталка злой, погладить хотела, а он… ау! – она обхватила свою руку, – цапнул. Цепью гемел ночью. Боялась. Я вот как делала, – Ритка легла на кровать и накрыла голову подушкой.

А я вспомнила, как у меня появился щенок. Мы шли с мамой из садика. Вдруг она сказала:

– Тебя дома ждет сюрприз.

– Какой? – обрадовалась я.

– Что ты больше всего любишь?

Я сразу подумала: «собака!» Но решила, что этого не может быть.

– Мороженое?!

Мама только улыбалась.

Сомнений не было:

– Собака! – закричала я. 

Мы заспешили домой. Я тянула маму за руку. У двери присела, замерла и прислушалась – кто-то звонко залаял. Мама позвонила. Отец открыл. И я увидела, как из папиных рук вырывается маленькое коричневое чудо. Взяв щенка на руки, я больше не расставалась с ним. 

Я не давала ей свои игрушки, хотя у нее не было ни одной. Однажды я все-таки попросила маму принести какую-нибудь из своих старых Ритке. Она принесла пластмассового дракончика. Мне было жаль отдавать, хотя я уже не играла с ним. Он был зеленый, улыбчивый, с цветами в руках. Ритка приняла подарок, поиграла с ним немного и поставила на подоконник. 

А вечером заснула, прижимая к себе.

Однажды ко мне пришли дворовые мальчишки. Ритка, как всегда, смотрела через стекло – худенькая, с огромными черными и нездорово блестящими глазами. 

– А это еще чья кикимора? – показывая пальцем, смеялся кудрявый Мишка.

– Моя! – ответила я. 

– Ты куда?

– К моей кикиморе!– крикнула я. Подбежала к Ритке и обняла ее.

Мы рано ложились спать, я засыпала, а она все задыхалась, ворочалась. Помню сквозь сон, что ее унес кто-то большой.

Была она, а потом раз – проснулась с утра, а ее уже нет. Я побежала к медсестре, мне сказали, что ее забрали в хорошую семью.

– А она вернется? – спросила я.

– Нет, не вернется. Иди, Ниночка, ты теперь одна полежишь, – ответила медсестра, а сама подошла к окну и долго не отходила от него.

Я зашла в палату, села на кровать. Под ее кроватью увидела застежку от сандалий. 

Как она теперь без нее? Мне вдруг стало очень грустно, и я захотела к маме.

***

Поезд остановился. Цыганята с мамашей вышли. Тот, что улыбался мне, обернулся и помахал рукой. Через станцию я вышла из метро и побрела к храму. Хотела поставить свечку, залезла в сумку, но кошелька не нашла. 

Елена ПЕРЕПЕЛКИНА,
 студентка III курса
 Литературного института им. М. Горького

Перейти к содержанию номера